Случайному попутчику в поезде, незнакомцу с мужицкой разбойничьей ухваткой:
"Стенька Разин, я не Персияночка, но перстенёк на память - серебряный - я тебе подарю. Глядите: двуглавый орёл, вздыбивший крылья, проще: царский гривенник в серебряном ободке. Придётся ли по руке? Придётся. У меня рука не дамская. Но ты, Стенька, не понимаешь рук: формы, ногтей, породы. Ты понимаешь ладонь (тепло) и пальцы (хватку). Рукопожатие ты поймёшь.
Перстенёк бери без думы: было десять - девять осталось! А что в ответ? Никогда ничего в ответ.
С безымянного моего - на мизинный твой.
Но не дам я его тебе, как даю: ты - озорь! Будет с тебя "памяти о царском времени". Шатры и костры - при мне.
- А вот у меня ещё с собой книжечка о Москве, возьмите тоже. Вы не смотрите, что маленькая, - в ней весь московский звон!
(Москва. Изд. Универсальной библиотеки. Летописцы, чужестранцы, писатели и поэты о Москве.) Книжка, которую дарю уже четвертый раз. Сокровищница!"*
Книги Цветаева дарила - много и охотно. Чужие - и свои, собственноручно сшитые книжечки со стихами… Цель этих подарков была - обратить - в свою веру, приобщить (к словесной тайне):
"Графиня де Сегюр - большая писательница, имевшая глупость вообразить себя бабушкой и писать только для детей. Прошу обратить внимание на ее сказки - лучшее и наименее известное из всего ею написанного - сказки совершенно-исключительные, потому что совершенно единоличные (без ни единого заимствования - хотя бы из народных сказок). Сказки, которым я верна уже четвертый десяток, сказки, которые я <…> четырежды дарила и трижды сохранила, ибо увидеть их в витрине для меня - неизбежно - купить".**
В голодной революционной Москве Цветаева продолжала дарить - одна, без мужа, с двумя детьми, без муки и без хлеба - вопреки будням, вопреки всеобщей нищете.
"- О, если бы я была богата! -
Милый 19-й год, это ты научил меня этому воплю. Раньше, когда у всех всё было, я и то ухитрялась давать, а теперь, когда ни у кого ничего нет, я ничего не могу дать, кроме души - улыбки - иногда полена дров (от легкомыслия!) - а этого мало.
О, какое поле деятельности, для меня сейчас, для моей ненасытности на любовь. Ведь на эту удочку идут все - даже самые сложные! - даже я! Я, например, сейчас определенно люблю только тех, кто мне даёт - обещает и не даёт - всё равно! - хотя бы минуточку искренно (а, может быть, и не искренно - наплевать!) хотел бы дать.
Фраза, потому и весь смысл, по причуде пера могла бы пойти иначе, и тоже была бы правда.
Раньше, когда у всех всё было, я всё-таки ухитрялась давать. Теперь, когда у меня ничего нет, я всё-таки ухитряюсь давать.
- Хорошо?"***
М.И. отдавала - книги, спички, кольца. Каждого встреченного на пути небанального человека считала необходимым одарить. Чем? - искала судорожно.
"Озарение: завтра же подарю ей кольцо - то, тоненькое с альмандином. Альмандин - Алладин - Альманзор - Альгамбра - … с альмандином. Она хорошенькая, и ей нужно. А я всё равно не сумею продать".****
- Цветаева намерение осуществила и подарила кольцо молоденькой сотруднице института национальностей, "белому негру" (так окрестила её М.И. за крутизну кудрей и лба).
Раздаривая остатки ценных вещей, сохранившихся от благополучной дореволюционной жизни, Цветаева словно бросала вызов царящему вокруг ужасу. Это был - пир во время чумы. Протестуя против - мороженой полусгнившей картошки, подвязанных веревками башмаков, многочасовых очередей за воблой и хлебом, - М.И. дарила, и, каким-то чудом, создавала вокруг себя праздничную атмосферу.
"К этому Новому Девятнадцатому Году, я Третьей Студии, на этот раз - всей, подарила свою древнюю серебряную маску греческого царя, из раскопок. Маска - это всегда трагедия, а маска царя - сама трагедия. Помню - это было в театре - их благодарственное шествие, вроде Fackelzug'a, который Беттине устроили студенты"*****.
Был у Марины Цветаевой и ещё один талант, она умела разглядеть красоту - в человеке. И - долгом (данью!) считала эту красоту одаривать. Подруге, актрисе третьей студии Софье Голлидей, "своей Сонечке", которую считала красавицей:
"Мы шли темным коридором к выходу, и вдруг меня осенило.
- Сонечка, стойте, не двигайтесь!
Ныряю себе под ноги в черноту огромного гардероба и сразу попадаю в семьдесят лет - и семь лет назад, не в семьдесят семь, а в семьдесят - и семь, в семьдесят - и в семь. Нащупываю - сновиденно-непогрешимым знанием - нечто давно и заведомо от тяжести свалившееся, оплывшее, осевшее, разлегшееся, разлившееся - целую оловянную лужу шелка и заливаюсь ею до плеч.
- Сонечка! Держите!
- Ой, что это, Марина?
- Стойте, стойте!
И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не оловянной, а ртутной - с водой убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под гребущих пальцев, ибо если первое - от тяжести - осело, второе - от легкости - слетело: с вешалки - как с ветки.
<…>
- А теперь, Сонечка, держитесь!
И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех женских поколений Сонечке - поверх коричневого - синее: синее с алым, лазурное и безумное, турецкое, купецкое, аленько-цветочкинское, само - цветок.
- Марина! - Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не видя и не понимая, ни синевы второго, ни конского каштана первого, ибо гардероб - грот, а коридор - гроб...
Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах, остолбенелую, совсем исчезнувшую под платьями Сонечку полной тьмой коридора в полутьму столовой: освещавший ее "верхний свет" уже два года как не чищен и перешел в тот свет - из столовой, очередным черным коридором - черным ущельем сундуков и черным морем рояля - в Алину детскую - свет! - наконец-то!
Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб молчащую - перед огромным подпотолочным зеркалом:
- Мерьте!
Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными ресницами, неизвестно - рассмеется или заплачет...
- Это - платья. Мерьте, Сонечка!
И вот - секундное видение - белизны и бедности: белого выреза и бедных кружев: оборка юбки, вставка рубашки - секундное полное исчезновение под огромным колоколом юбки - и - в зеленоватой воде рассветного зеркала: в двойной зелени рассвета и зеркала - другое видение: девушки, прабабушки сто лет назад.
Стоит, сосредоточенно застегивает на все подробности его двенадцати пуговок обтяжной лиф, расправляет, оправляет мельчайшие сборки пояса, провожает их рукой до огромных волн подола...
Ловлю в ее глазах - счастье, счастья - нет, есть страшный, детский смертный серьез - девушки перед зеркалом. Взгляд - глубочайшей пытливости, проверки всех данных (и не`данных!), взгляд Колумба, Архимеда, Нансена. Взгляд, длящийся - час?
И, наконец: - Чу-удесно, Марина! Только длинно` немножко.
(Длинно` - очень, тех злосчастных "битюгов" - и носов не видать!)
Стоит, уже счастливая, горячо-пылающая, кланяется себе в зеркале, себе - в зеркало, и, отойдя на три шага, чуть приподняв бока стоящей от тяжести робы - глубокий девичий прабабушкин реверанс.
- Да ведь это платье - бал, Марина! Я - уже плыву! Я и не двигаюсь, а оно уже плывет! Оно - вальс танцует, Марина! Нет - менуэт! И вы мне его дадите надеть?
- А как вы думаете?
- Дадите, дадите! И я в нем буду стоять за спинкой моего стула - какие мы с тем стулом были бедные, Марина! - но и оно не богатое, оно только - благородное, это то, в котором Настенька ходила на "Севильского цирюльника"! еще ее бабушки! (нужно будет вставить!) На сегодня дадите, Марина? Потому что мне нужно будет еще успеть подшить подол.
- На сегодня - и на завтра - и насовсем.
- Что-о? Это - мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто во сне снится - такие вещи. Вы не поверите, Марина, но это мое первое шелковое платье: раньше была молода, потом папочка умер, потом - Революция... Блузки были, а платья - никогда. (Пауза.) Марина! Когда я умру, вы в этом меня положите. Потому что это было - первое такое счастие... Я всегда думала, что люблю белое, но теперь вижу, что это была бездарность. И бедность. Потому что другого не было. Это же - мне в цвет, мне в масть, как вы говорите. Точно меня бросили в котел, всю: с глазами, с волосами, со щеками, и я вскипела, и получилось - это. А как вы думаете, Марина, если бы я, например, в провинции этим летом вышла замуж - я знаю, что я не выйду, но если - можно мне было бы венчаться - в синем? <…> Решено, Марина! Венчаюсь - в синем, а в гробу лежу - в шоколадном!"
"- Сонечка, почему вы никогда не носите бус?
- Потому что у меня их нет, Марина.
- А я думала - не любите...
- О, Марина! Я бы душу отдала за ожерелье - коралловое.
- А сказку про коралловое ожерелье - хотите? Ну, слушайте. Ее звали Ундина, а его Гульдбранд, и он был рыцарь, и его загнал поток к ним в хижину, где она жила со стариком и старухой. А поток был ее дядя - дядя Струй, который нарочно разлился так широко, чтобы рыцаря загнать в хижину, а хижину сделать островом, с которого ему не выбраться. И тот же поток загнал к ним старого патера, и он их обвенчал, и она получила живую душу. И сразу переменилась: из бездушной, то есть счастливой, сделалась несчастной, то есть любящей - и я убеждена, что он тут же стал меньше любить ее, хотя в сказке этого не сказано. И потом он увез ее в свой замок - и стал любить ее все меньше и меньше - и влюбился в дочь герцога - Бертальду. И вот они все втроем поехали в Вену, водою, Дунаем, и Бертальда с лодки играла в воде своим жемчужным ожерельем - вдруг из воды рука и с дьявольским хохотом - цап ожерелье! И вся вода вокруг покрылась харями, и лодка чуть не перевернулась. Тогда Рыцарь страшно рассердился, и Ундина зажала ему рукою рот, умоляя его не бранить ее на воде, потому что на воде сильна ее родня. И Рыцарь утихомирился, а Ундина наклонилась к воде и что-то льстиво и долго ей говорила - и вдруг вынула - вот это вот!
- О, Марина! Что это?
- Кораллы, Сонечка, Ундинино ожерелье.
…
- О, Марина! Эти - кораллы? Такие громадные? Такие темные? Это - ваши?
- Нет.
- Какая жалость! Чьи же?
- Ваши, Сонечка. - Вам.
И... не переспросив, так и не сомкнув полураскрытых изумлением губ - в слово, окаменев, все на свете - даже меня! - забыв, обеими руками, сосредоточенно, истово, сразу - надевает.
Так Козэтта некогда взяла у Жана Вальжана куклу: немота от полноты.
- О, Марина! Да ведь они мне - до колен!
- Погодите, состаритесь - до земли будут!
- Я лучше не состарюсь, Марина, потому что разве старухе можно носить - такое?
- Марина! Я никогда не понимала слово счастие. Тонким пером круг - во весь небосвод, и внутри - ничего. Теперь я сама - счастие. Я плюс кораллы - знак равенства - счастие. И - решена задача.
Сжав их в горсть - точно их сожмешь в такой горсти, вмещающей ровно четыре бусины, залитая и заваленная ими, безумно их: пьет? ест? - целует". ******
Дарила - и себя же корила, всё казалось - мало, оттого что ни одна вещь, даже самая прекрасная, не могла вместить всей любви - и судьбы. "Дарим вместо себя, от невозможности подарить - себя… В таком подарке есть предательство - откуп: так умирающему приносят ананас, чтобы не идти с ним в чёрную яму. Так каторжанину приносят розы, чтобы не идти с ним в Сибирь". М.И. - терзалась напрасно; она-то как раз отдавать себя умела, всю жизнь отдавала - и чем больше отдавала, тем богаче становилась. Это богатство - душевное - сверкает в каждой строчке её стихов.